Образные отрывки

Олег Куваев.
"Территория".

...Кьяе вытащил из угла кожаный мешок,вынул из него кипу полуспрессованных стеблей табака и принялся строгать табак на дощечке.Набив трубку,Кьяе выкурил её до конца,затем из того же мешка вытащил пачку махорки и сделал себе самокрутку.Выкурив самокрутку,Кьяе всё из того же мешка вытащил начатую пачку "Беломора" и бережно размял пальцами папироску.Бакланов не выдержал и рассмеялся.
-Если сразу папиросу курить,то потом невкусно,- пояснил Кьяе.
-Сейчас зарежу оленя,- сам себе сказал Кьяе.- Буду тебя кормить.Утром ешь,днём ешь,вечером,ночью ешь.Как силу почувствуешь,так иди.
-Да,- сказал Бакланов.- Конечно,надо идти.
Кьяе сам варил мясо по стародавнему кочевому рецепту.Нарезанное тонкими полосами,оно клалось в несолёную холодную воду и вынималось сразу,как только вода закипит.
Бакланов ел.Он вгрызался в оленьи рёбра,сдирал с них мясо,проглатывал,почти не жуя,тонкие длинные полоски.По подбородку и рукам тёк сок,внутренность яранги была заполнена паром от запаха бульона,мяса,костного мозга и аромата чудодейственного табака Кьяе.(Надо только догадываться,что это был Плаг   - Саид.)
Бакланов ел и набирался сил,мечтая,как он доберётся домой в Москву и с великим умиротворением  смешает две пачки "Трубки Мира" с кисетом "Золотого Руна" и забьёт в свою любимую трубку,наслаждаясь...  

Штурман Николай Федорович,попыхивая табачком "Кепстан",сгоравшем в топке наизнаменитейшей трубки "Данхилл",как всегда ,сидел возле самой лампы,почитывая мемуары Нимица и Портера "Война на море",иногда удивленно поднимал брови или с сомнением покачивал головой. -Арктика,дом два. Ю.Визбор.

Naum, дата сообщения:  Aug 6 2010, 08:25 PM

Laszlo Kovacs, дата сообщения:  Aug 6 2010, 05:23 AM Женщина с усами закурил трубку, и сладкий запах табака "Наш кепстен" внес в мятежную душу Берлаги успокоение. Золотой теленок. Боян, Леха! Боянестый боян.

Мне можно    

Пытался в очередной раз привить ребёнку любовь к чтению, заинтересовать одной из любимых детских книг - Сергиенко "Кеес-адмирал тюльпанов", потерпел неудачу, а сам зачитался    - что ни слово - песня:

Потом он перешёл на тему о дымоходах и долго объяснял, что главное – чистая труба, чистый воздух, тогда и совесть будет чиста. – Есть такие дымоходы, которые очень трудно прочистить, – сказал Рыжий Лис. – Какие? – спросил Мудрила. – Например, мой личный дымоход, – сказал Рыжий Лис. – У меня внутри тоже есть небольшая печка для обогрева, а дымоход иногда засоряется. Чем же его чистить? Иголкой больно. Мудрила изумился: – Ты утверждаешь, что у тебя внутри печка? – Конечно, – сказал Рыжий Лис. – Тогда из тебя должен идти дым, когда она топится? – Ну в том-то и дело, – сказал Рыжий Лис. – Когда хорошенько прокашляешься и затопишь печку, валит прямо клубами. – Вечный странник, ты говоришь смелые вещи. При всей моей мудрости я не могу поверить, пока не увижу собственными глазами. – Сейчас тепло, но я могу немного потопить мою печку из уважения к мудрости, – сказал Рыжий Лис. – Для этого нужно поискать что-нибудь на растопку. Он оттащил меня к обочине, сделал вид, что рвёт траву, а сам достал из-за пазухи что-то похожее на труху. – Сейчас проведём опыт, – сказал Рыжий Лис. – Тащи кресало. Он завернул свою труху в сухой лист подорожника и выбил огонь. – Эта штука называется табак, адмирал. Роскошная вещь! Потом научу. А сейчас проведём опыт. Он подскочил к Мудриле и выпустил ему в лицо целую струю жёлтого дыма. У меня глаза чуть на лоб не полезли. Ничего себе «опыт»! Как это у него получилось? Мудрила – тот совсем ошалел. Он попросил показать ещё раз. Рыжий Лис снова пустил струю дыма. – А могу клубами и колечками, – сказал он. – И много ты знаешь людей с такими печками? – спросил Мудрила дрожащим от волнения голосом. – На одном корабле в Антверпене все моряки были с такими печками, – сказал Рыжий Лис. – Вот в чём секрет! – закричал Мудрила. – Я давно ищу этот секрет! Дьявол живёт в личных дымоходах, а значит, в самом человеке! Эврика! Человек из Кампена научит вас жить! Он тут же погрузился в размышления и стал бормотать: – Но как же их прочистить? Иголкой? Больно… Мне Рыжий Лис сказал: – Я научу тебя дымить, адмирал. Это приятно, внутри тепло и горько. Табачок у меня ещё есть, А в Дельфте подкупим у моряков. – А это не грех? – Грех? Не болтай, мон шер. Самое мужское дело. Грех только для дам. Один морской волк мне сказал: когда мамзели начнут дымить, тогда и конец света скоро. Нет, адмирал, у меня в Аренландии все мужики будут дымить. Сядут на крылечко, с утра до вечера дым в небо… – А когда же работать? – Работать? С ума сошёл, адмирал! Зачем это нужно, мы только торгуем

Мы разлеглись на сухой полянке и стали смотреть в небо. Рыжий Лис вытащил свою труху – «табак», он, кажется, сказал? – и начал дымить. – Хочешь попробовать? – А как? – Дыши в себя, а потом обратно. Я вдохнул, но тут же стал кашлять. Как будто кто-то схватил за горло. – Нет, Лис, мне не нравится. – Привыкнешь ещё. – А зачем? – Эх, адмирал, это же корень жизни. Растёт за тридевять земель. Если прогнать через горло сто таких корешков, прибавиться год жизни. – Кто тебе сказал? – Моряки. В той стране, где все дымят, кругом одни столетние. Но там, брат, всё куда хлеще. Дымят из огромных деревянных трубок, на конце у каждой такая штука вроде чашки. Туда и кладут корешки. А табачок там! Схватит за горло – хоть помирай! – А у тебя в горле тоже дерёт? – А как же! Думаешь, просто заработать лишний год жизни? Труд, труд и труд. Даже страдания. Надо пройти через всё. Только тогда заслужишь. – Ну ладно, давай и мне, Лис. Может, лишний часок себе выстрадаю. – Уже кончилось. Вот купим с тобой целую тонну и будем трудиться с утра до ночи.

   Что-то в этом есть!

Думаешь, просто заработать лишний год жизни? Труд, труд и труд. Даже страдания. Надо пройти через всё. Только тогда заслужишь.

Очень понравилось...)

В рассказе Франца Кафки «Блюмфельд, старый холостяк» постоянно упоминается трубка, и хотя акцента на ней не делается, она неразрывно связана с образом главного героя.

Поднимаясь, он часто в последнее время думал о том, что эта жизнь в полном одиночестве довольно тягостна, что сейчас он должен буквально тайком подняться на эти семь этажей, чтобы добраться до своих пустых комнат, там опять-таки буквально тайком надеть халат, закурить трубку, почитать французскую газету, которую он уже много лет выписывал, выпить при этом глоток-другой самодельной вишневой настойки и, наконец, через полчаса лечь в постель, но прежде полностью ее перестелить, поскольку не внимавшая никаким наставлениям служанка укладывала постельные принадлежности всегда как ей взбредет в голову.

...Блюмфельд надевает халат и хочет пройти к противоположной стене, чтобы взять с висящей там подставки одну из трубок.

...И вместо того чтобы достать с полки все, что ему нужно, Блюмфельд сидит и смотрит во все еще не зажженную головку трубки.

Какое-то объяснение скверному сну он находит в том, что вчера вечером отступил от своих привычек, не курил и не выпил настойки. Если я — таков итог его размышлений — не покурю и не выпью настойки, то сплю я скверно.

Кен Кизи
Над кукушкиным гнездом.
___________________________________________________________________________________________________
Но поздно. Первый молодой ставит чашку, достает из кармана трубку величиной с кулак и поворачивается к нему.

— Скажу откровенно, Алвин, — говорит он третьему, — ты меня разочаровал. Даже если не читать историю его болезни, достаточно присмотреться к тому, как он ведет себя в отделении, — и сразу станет ясна вся нелепость твоей догадки. Этот человек не просто очень и очень болен, но, на мой взгляд, еще и потенциально агрессивен. Мне кажется, именно это беспокоило мисс Гнусен, когда она созвала нас на совещание. Неужели ты не распознал классический тип психопата? Более ясной картины я не видел. Этот человек — Наполеон, Чингисхан, Аттила.

Второй поддерживает его. Он вспоминает слова сестры о буйном отделении.

— Роберт прав, Алвин. Ты видел, как он сегодня вел себя? Когда один его план провалился, он вскочил с кресла и готов был пустить в ход кулаки. Скажите нам, доктор Спайви, что говорится в его деле о хулиганских проявлениях?

— Явные нелады с дисциплиной и властями.

— Вот. Документы свидетельствуют, что он неоднократно и на деле проявлял враждебность к людям, олицетворяющим власть, — в школе, на военной службе, в тюрьме! И, по-моему, его действия после этого скандального голосования недвусмысленно показывают, чего ожидать в дальнейшем. — Он замолчал, нахмурясь, заглянул в трубку, потом вставляет ее в рот, зажигает спичку и с громким хлопком всасывает пламя в чашечку. Раскурил трубку и сквозь желтое облако дыма бросает взгляд на старшую сестру; молчание ее он, наверно, принял за знак согласия, потому что продолжает еще бойчее и увереннее: — задумайся на минуту, Алвин, и представь себе, — голос у него ватный от дыма, — представь, что будет с любым из нас, окажись мы в индивидуальной терапии с глазу на глаз с мистером Макмерфи. Представь, что вы с ним подошли к чему-то сокровенному и болезненному, и тут он решает, что с него хватит — как он выразится? — «Хватит дурачку студенту во мне копаться». Ты говоришь ему, что он не должен относиться к тебе враждебно, а он тебе отвечает: «Пошел ты…» Ты просишь его успокоиться — разумеется, внушительным тоном, — и тут этот стокилограммовый ирландский детина, этот рыжий психопат, бросается на тебя прямо через стол. Готов ли ты да и любой из нас, если на то пошло, к такому повороту в беседе с мистером Макмерфи?

Он вставляет свою громадную трубку в угол рта, растопыривает пальцы на коленях и ждет. Все вспоминают толстые красные руки Макмерфи, его кулаки в шрамах и шею, ржавым клином выходящую из выреза майки. От этих воспоминаний стажер Алвин становится бледным — словно желтый табачный дым, который выдувал на него товарищ, осел на его лице.

— Так вы считаете, что разумнее, — спрашивает доктор, — отправить его в буйное?

— По крайней мере безопаснее, я считаю, — отвечает молодой с трубкой и закрывает глаза.

— Боюсь, что должен взять свои слова назад и присоединиться к Роберту, — говорит им Алвин, — хотя бы ради самосохранения.

Все смеются. Успокоились немного: придумали план, который ей по вкусу. Все отпивают кофе, кроме парня с трубкой, у него с ней большие хлопоты, трубка то и дело гаснет, он чиркает спичками, сосет, пыхает, шлепает губами. Наконец она раскурилась, как ему надо, и он, немного гордясь, говорит:

— Да, боюсь, нашего рыжего друга Макмерфи ждет буйное отделение. Знаете, что я заключил, понаблюдав за ним эти несколько дней?

— Шизофреническая реакция? — Гадает Алвин.

Трубка качает головой.

— Латентная гомосексуальность с формированием реакции? — Высказывается третий.

Трубка опять качает головой и закрывает глаза.

— Нет, — говорит он и улыбается всему собранию. — Не га ти вн ый Э ди по в.

Читаю сейчас сборник романов Сименона о Мегрэ. Разумеется, персонаж и его трубки — одно целое, и цитировать все, касающееся трубки, займет очень много места. Но мне особенно понравился вот такой фрагмент:

У вращающейся двери Мегрэ уже собирался было выколотить трубку о каблук ботинка, но раздумал и, пожав плечами, снова зажал ее в зубах. Трудно отказаться от первой утренней трубки, самой приятной за день.

Правда, иногда самой приятной бывает последняя трубка за день

kureec, дата сообщения:  Jul 29 2008, 12:30 AM

Наша великая цивилизация и культура созданы курящими людьми. А сейчас мы гоняем их предаваться своему вредоносному пороку в эдакие уличные туалеты. Михаил Веллер Цивилизация и дегенерация Речь на встрече с генеральным секретарем НАТО в Штаб-квартире в Брюсселе, 2007 г.

Нашёл только эту ссылку в данной ветке на Веллера, посему надеюсь, что последующее не боян  

Все кончилось в мае месяце. Хороший месяц – и для начала, и для конца любого дела. – Молодой человек, – обратился он на «вы». – У вас есть деньги?< Денег не было давным-давно. Я стал люмпеном. – Мне наплевать. Украдите, – посоветовал он. – Придете через час. Принесите бутылку хорошего коньяку, двести граммов кофе, пачку табаку «Трубка мира» и самую трубку работы лично мастера Федорова, коя в лавке художника стоит от тринадцати до сорока рублей. Не забудьте лимон и конфеты «Каракум». Восемь книг я продал в подворотне букинистического на Литейном. Камю, Гамсуна и «Моряка в седле» я с тех пор так и не возместил. Лимон пришлось выпрашивать у заведующей столом заказов «Елисеевского». – Вот и все, молодой человек, – сказал он. – Учить мне вас больше нечему. Я не сразу сообразил, что это – он. Он был в кремовом чесучовом костюме, голубой шелковой сорочке и черно-золотом шелковом галстуке. На ногах у него были бордовые туфли плетеной кожи и красные носки. Он был чистейше выбрит и пах не иначе «Кельнской водой № 17». Передо мной сидел аристократ, не нуждавшийся в подтверждении своего аристократизма ежедневной публикой. Благородные кобальтовые цветы на скатерти белее горного снега складывались из буковок «Собственность муниципаля Берлина, 1900». Хрустальные бокалы зазвенели, как первый такт свадьбы в королевском замке. – Мальчишкой я видел Михаила Чехова, – сказал хозяин, и я помертвел: я не знал, кто такой Михаил Чехов. – Я мечтал всю жизнь о литературной студии. Не будьте идеалистом, мне в высшей степени плевать на все; просто – это, видимо, мое дело. Не обольщайтесь, – он помешал серебряной ложечкой лимон в просвечивающей кофейной чашке. – Я не более чем дал вам сумму технических приемов и показал, как ими пользуются. Кое на что раскрыл вам глаза, закрытые не по вашей вине. Сэкономил вам время, пока еще есть силы. С толком ли – время покажет… В его присутствии сантименты были немыслимы; уже потом мне сделалось тоскливо ужасно при воспоминании об этом прощании. Сколько породы и истинной, безрекламной значительности оказалось в этом человеке!.. Он мог бы служить украшением любого международного конгресса, честное слово. Эдакий корифей, снизошедший запросто на полчаса со своего Олимпа. Он потягивал коньяк, покачивал плетеной туфлей, покуривал прямую капитанскую трубку. И благодушно давал напутственные наставления. – Читайте меньше, перечитывайте больше, – учил он. – Четырех сотен книг достаточно профессионалу. Когда классический текст откроет вам человеческую слабость и небезгрешность автора – вы сможете учиться у него по-настоящему. – Читая, всегда пытайтесь улучшать. Читайте медленно, очень медленно, пробуйте и смакуйте фразу глазами автора, – тогда сможете понять, что она содержит, – учил он. – Торопитесь смолоду. Слава стариков стоит на делах их молодости. Возрастом пика прозаика можно считать двадцать шесть – сорок шесть; исключения редки. Вот под пятьдесят и займетесь окололитературной ерундой, а раньше – жаль. …Позже, крутясь в литераторской кухне, я узнал о нем много – все противоречиво и малоправдоподобно. Те два года он запрещал мне соваться куда бы то ни было, натаскивал, как тренер спортсмена, не допускаемого к соревнованиям до вхождения в форму. – Умей оттаскивать себя за уши от работы, – учил он. – Береги нервы. Профессионализм, кроме всего прочего – это умение сознательно приводить себя в состояние сильнейшего нервного перевозбуждения. Задействуются обширные зоны подсознания, и перебор вариантов и ходов идет в бешеном темпе. – Кстати, – он оживлялся, – сколь наивны дискуссии о творчестве машин, вы не находите? Дважды два: познание неисчерпаемо и бесконечно, применительно к устройству человек – также. Мы никогда не сможем учесть – а значит, и смоделировать – механизм творческого акта с учетом всех факторов: погоды и влажности воздуха, ревматизма и повышенной кислотности, ощущения дырки от зуба, даже времени года, месяца и суток. Наши знания – «черный ящик» – ткни так – выйдет эдак. Моделируем с целью аналогичного результата. Начинку заменяем, примитивизируя. Шедевр – это нестандартное решение. Компьютер – это суперрешение суперстандарта, это логика. Искусство – надлогика. Другое дело – новомодные теории типа «Каждый – творец» и «Любой предмет – символ»; но тут и УПП слепых Лувр заполнит, зачем ЭВМ. Нет? – Художник – это турбина, через которую проходит огромное количество рассеянной в пространстве энергии, – учил он. – Энергия эта являет себя во всех сферах его интеллектуально-чувственной деятельности; собственно, сфера эта едина: мыслить, чувствовать, творить и наслаждаться – одно и то же. Поэтому импотент не может быть художником. Он величественно воздвигся и подал мне руку. Все кончилось.

Михаил Веллер "Долина идолов".

Юрий Герман Россия Молодая

Царь, прихлопнув на шее комара, велел подать роспись для кормового двора — весь ли припас взят, не забыто ли чего. Сильвестр Петрович Иевлев взял вторую роспись. Царь читал, Иевлев помечал крестиками все, что при нем укладывали.
— В сию вечернюю пору, господа корабельщики, надлежит нам выкурить по трубке доброго табаку! — сложив роспись, сказал Петр.
Потешные потащили трубки из сумок и карманов. Петр набил свою трубку первым, закурил, закашлялся. У Чемоданова на глазах проступили слезы. Луков курил истово, сидел весь окутанный серым дымом.
— Корабельщики курят некоциант в тавернах и в австериях! — сказал Петр. — Так, Сильвестр?
— Так! — давясь дымом, ответил Иевлев.
— Нет такого корабельщика истинного, чтоб не знался с трубкою! — изнемогая, сказал Петр. — А который трубку не курит — не корабельщик, а мокрая курица!
Он задыхался, но смотрел твердо. Впрочем, все они смотрели твердо друг на друга, только глаза у них были подернуты влагою да в ушах звенело. Ежели они корабельщики, то и курить надобно табак!
Внимательно глядя на корабельщиков, на то, как мучаются они со своими трубками, как таращат налитые слезами глаза и как кашляют, улыбался красивый Голицын, ласково думал: «О, юность, юность! Чего не делается в сем возрасте? Небось, предполагают, что и впрямь они мореплаватели истинные!»
— Ты об чем это? — голосом словно из-под земли спросил Петр.
— Размышляю, государь, — спокойно ответил Голицын.

Наконец я подал каждому из них по тарелке жареного мяса, и они принялись жадно есть, громко чавкая, причмокивая, беспрерывно что то бормоча себе под нос. Когда все было съедено и чавканье утихло, я дал старикам по кружке горячего чая. Лица их выражали теперь блаженное удовлетворение. Зилла облегченно вздохнула, и угрюмые складки у ее рта разгладились. Ни она, ни Эббитс больше не раскачивались, и, казалось, оба погружены были в тихое раздумье. Я видел слезы в глазах Эббитса и понимал, что это слезы жалости к самому себе. Оба долго искали свои трубки – видно, они давно уже не курили, потому что не было табаку. И старик так спешил насладиться этим наркотиком, что у него руки тряслись – пришлось мне разжечь ему трубку.
– А почему вы одни во всей деревне? – спросил я. – Все остальные вымерли, что ли? Может, здесь была повальная болезнь и выжили только вы двое?

Она как будто обвиняла меня в чем то, и я пожал плечами в знак того, что неповинен в приписываемом мне неизвестном преступлении.
– Так знай же, белый человек: это твои братья, белые, виноваты в том, что мой муж и я на старости лет не имеем мяса и сидим в холоде, без табака

Мясо, чай и табак словно вернули его к жизни, и он крепко уцепился за мысль, всплывшую в мозгу. Мысль эта светилась сейчас в глубине его мутных от старости глаз. Он даже как то выпрямился, голос его окреп и звучал уверенно, утратив прежние интонации, то жалобные, то ворчливые. Старик обращался теперь ко мне с достоинством, как равный к равному.
– Глаза белого человека открыты, – начал он. – Белый человек видит все, он много думает и очень мудр. Но сегодня он не таков, каким был вчера или будет завтра, и понять его никак невозможно. Он не всегда поступает одинаково, и никто не может знать, как он поступит в следующий раз. Обычай индейца всегда один и тот же

Вот, к примеру, скажу про табак. Табак – очень хорошая вещь. Он заменяет голодному пищу, он сильного делает сильнее, а тот, кто сердится, за трубкой забывает свой гнев. И потому табак ценится так дорого, очень дорого. Индеец за лист табака дает большого лосося, потому что этот табак он может жевать долго и от сока его становится приятно внутри. А что делает белый? Когда рот его полон табачного сока, он этот сок выплевывает!.. Да, выплевывает прямо на снег, и дорогой сок пропадает даром. Что, белый человек любит табак? Не знаю. Но если любит, зачем же он выплевывает такой дорогой сок? Это непонятно и очень неразумно.
Старый Эббитс умолк и запыхтел трубкой, но, убедившись, что она потухла и ее нужно разжечь, протянул ее жене. И Зилле, чтобы сделать это, пришлось разжать губы, застывшие в язвительной усмешке по адресу белых.


, и я на старости лет сижу голодный у огня и рассказываю про свое горе белому человеку, который дал мне еду, и крепкий чай, и табак для моей трубки. – А потому, – сказал старый Эббитс серьезно и с достоинством, – некому больше охотитьс
– А во всем виноваты лживые и дурные белые люди! – резко крикнула Зилла.
– Нет, – возразил ее старый муж мягко, но решительно. – Виноват обычай белых, которого нам не понять, потому что он никогда не бывает одинаков.


Джек Лондон
Обычай белого человека.

Алан Пиз ,  "Язык телодвижений"
Курильщики Трубок.
Курильщики трубок проделывают с ней множество манипуляций. Почистить трубку, зажечь ее, выбить трубку, наполнить, продуть, уложить ее - это очень хороший способ снять напряжение при необходимости. Изучение процесса продажи показало, что курильщикам трубки требуется больше времени для принятия решения о покупке товара, чем курильщикам сигарет или не-курильщикам, и что "трубочный" ритуал большей частью начинается тогда, когда наступают напряженные моменты в презентации товара. Похоже, что любители трубок являются людьми, склонными не принимать скоропалительных решений, умеющими уйти от решения безобидным и социально-приемлемым путем. Если вы хотите ускорить решение у любителей трубки, спрячьте его трубку до начала разговора.

О не лети так, жизнь, слегка замедли шаг.
Другие вон живут, неспешны и подробны.
А я живу - мосты, вокзалы, ипподромы.
Промахивая так, что только свист в ушах

О не лети так жизнь, уже мне много лет.
Позволь перекурить, хотя б вон с тем пьянчужкой.
Не мне, так хоть ему, бедняге, посочуствуй.
Ведь у него, поди, и курева то нет.

О не лети так жизнь, мне важен и пустяк.
Вот город, вот театр. Дай прочитать афишу.
И пусть я никогда спектакля не увижу,
Зато я буду знать, что был такой спектакль

О не лети так жизнь, я от ветров рябой.
Мне нужно этот мир как следует запомнить.
А если повезет, то даже и заполнить,
Хоть чьи-нибудь глазах, хоть сколь-нибудь собой.

О не лети так жизнь, на миг хоть, задержись.
Уж лучше ты меня калечь, пытай, и мучай.
Пусть будет все - тюрьма, болезнь, несчастный случай.
Я все перенесу, но не лети так, жизнь.

Мастер Шомус сел на дальнее из оставшихся кресел, а второе занял отец Арманд, доблестно разжигавший на ветру свою трубку. В конце концов, трубка была зажжена должным образом, отец Арманд  откинулся на спинку стула и расслабился.
   Дверь открылась, на площадку вышел еще один человек. Он набивал табак в короткую трубку из корня вереска. Это был сэр Стэнли Галбрайт, широкоплечий, мускулистый, начинавший седеть мужчина, который вошел в поезд перед волшебником. Он не обратил никакого внимания на присутствующих и подошел к высоким поручням, окружавшим смотровую площадку. Набив трубку, он убрал кисет и стал искать зажигалку. Не найдя ее, сэр Стэнли, хмурясь, повернулся. Морщины разгладились, когда он увидел трубку отца Арманда.
   — Ах. Прошу прощения, святой отец, но не могли бы вы одолжить мне вашу зажигалку для трубки? Я, видимо, забыл свою в купе.
   — Конечно, — ответил преподобный отец и протянул ему зажигалку, которой сэр Стэнли тут же воспользовался. Ему удалось раскурить трубку удивительно быстро.
   — Спасибо, — поблагодарил он, возвращая одолженную вещицу. — Меня зовут Галбрайт, сэр Стэнли Галбрайт.
   — Отец Арманд Бран. Очень приятно, сэр Стэнли. Это мастер-волшебник Шомус Килпадраег.
   — Очень приятно, джентльмены, очень приятно, — он глубоко затянулся. — Вот. Теперь не потухнет. Хорошо, что нет дождя, а то я не взял с собой соответствующую трубку.
   — Если понадобится, сэр Стэнли, дайте мне знать, — вмешался в разговор толстяк Джейсон Квинт.
   Он и его розовощекий молодой собеседник прекратили разговор, когда появился сэр Стэнли, и поэтому слышали, о чем он говорил. Голос сэра Стэнли был не слишком громким, но хорошо поставленным.
   — У меня их две, — продолжил Квинт, —одной из них я не пользовался. С удовольствием подарю ее вам, если хотите.
   — Нет, нет. Весьма вам благодарен, но вплоть до Неаполя обещают хорошую погоду, — он посмотрел на волшебника. — Ведь так, мастер Шомус?
   Маг улыбнулся:
   — Так говорится в прогнозе, сэр Стэнли, но сам я не могу утверждать этого. Магия погоды — не моя область.
   — О, извините. Вы и ваши коллеги всегда на чем-то специализируетесь, не так ли? А какая у вас специализация?
   — Я изучаю судебное волшебство.
   — Понятно. Несомненно, интересная тема.
   В этот момент его внимание привлек запах долетевшего до него сигарного дыма.
   — Джеймисон!
   Розовощекий юнец вынул сигару изо рта и с тревогой посмотрел на сэра Стэнли:
   — Сэр?
   — Что за дрянь вы курите?
   Джеймисон опустил глаза на сигару в руке с видом, будто представления не имел, как она вообще тут оказалась.
   — «Хаштапар», сэр.
   — Персидский табак; я так и думал, — дворянин удовлетворенно улыбнулся. — Хороший персидский табак — удивительная вещь, а вот плохой — к которому относится и это — напоминает мне... Я боюсь тебя смутить, мой мальчик... э-э... арабский бордель.
   Неловкая пауза напомнила всем, что среди них присутствует человек духовенства.
   — Выбросьте ее, Джейми, — нарочито громко сказал Квинт. — Вот, возьмите мою.
   Джеймисон посмотрел на три четверти выкуренную сигару и выкинул ее.
   — Нет, спасибо, Джейсон. Я бы все равно ее выбросил. Просто решил попробовать. — С довольно глупой улыбкой он посмотрел на сэра Стэнли. — Они были дорогие, сэр, поэтому я купил одну. Только попробовать. Но вы правы — от нее пахло, как... как из даосского храма.
   Сэр Стэнли хихикнул.
   — Некоторые из самых дурных привычек — также и самые дорогие, сынок. Впрочем, как и некоторые из самых лучших.

Рэндалл Гаррет. " Экспресс на Неаполь "    

Иконников  достал  из  стеклянного  шкафчика  жестянку, не спеша снял крышку и стал насыпать  в нее из разных пачек табак.  Он насыпал  "Капитанского",  добавил щепоть  "Золотого  руна", из стеклянной  баночки  -- зеленого самосада и  потом  уж  -- совсем немного, бережно,  как  приправу, -- голландского табака "Амфора",  который он очень аккуратно сыпал  из нейлонового  мешочка с красивыми печатями и рисунками с  вензелями. Потом  убрал  пачки,  закрыл  крышку  и  стал  трясти  жестянку  ровными  круговыми  движениями,  как бармены трясут  шейкер  с  особым  коктейлем.  Взял  листок  папиросной бумаги, насыпал свой табачный коктейль на одну сторону, мгновенно  свернул  самокрутку, лизнул край,  склеил -- получилась удивительно  ровная,  очень  длинная   сигарета.  И  прикурил.  А  я  все  время  смотрел  на  его  пальцы--длинные, худые,  видимо,  очень  сильные,  пожелтевшие  от табака  и  химикатов

Я  взглянул  на него, и мне вдруг ужасно захотелось закурить такую  же,  как у него,  длиннющую  самокрутку, набитую необычным табачным коктейлем, от  которой слоился, оседал к полу пластами густой ароматный дым.

Вайнеры "Визит к минотавру"

это не сюда, это в "собственного приготовления" !!        

А.Чехов. Счастье

     У широкой степной дороги, называемой большим шляхом,  ночевала  отара
овец. Стерегли ее два пастуха. Один, старик лет восьмидесяти, беззубый,  с
дрожащим лицом, лежал на животе у самой дороги, положив локти  на  пыльные
листья подорожника; другой - молодой парень, с густыми черными  бровями  и
безусый, одетый в рядно, из которого шьют дешевые мешки, лежал  на  спине,
положив руки под голову, и глядел вверх на небо, где над самым  его  лицом
тянулся Млечный Путь и дремали звезды.
     Пастухи были не одни.  На  сажень  от  них,  в  сумраке,  застилавшем
дорогу, темнела оседланная лошадь, а возле нее, опираясь на  седло,  стоял
мужчина  в  больших  сапогах  и  короткой  чумарке,  по  всем   видимостям
господский объездчик.  Судя  по  его  фигуре,  прямой  и  неподвижной,  по
манерам, по обращению с пастухами, лошадью,  это  был  человек  серьезный,
рассудительный и знающий себе цену; даже в потемках  были  заметны  в  нем
следы военной выправки  и  то  величаво-снисходительное  выражение,  какое
приобретается от частого обращения с господами и управляющими.
  ... Объездчик остановился, чтобы попросить у пастухов огня для трубки. Он
молча закурил и выкурил всю трубку, потом, ни слова ни сказав, облокотился
о седло и задумался...
...
- Хотели его тогда ребята убить, да старики не дали. Нельзя его  было
убивать; он знал место, где клады есть. А кроме  него,  ни  одна  душа  не
знала. Клады тут заговоренные, так что найдешь и не увидишь, а  он  видел.
Бывало, идет бережком или лесом, а под кустами и скелями огоньки, огоньки,
огоньки... Огоньки такие, как будто словно от серы. Я сам видел.  Все  так
ждали, что Жменя людям места укажет или сам выроет, а он -  сказано,  сама
собака не ест и другим не дает - так и помер: ни сам не вырыл, ни людям не
показал.
     Объездчик закурил трубку и на мгновение осветил свои  большие  усы  и
острый, строгого, солидного вида нос. Мелкие круги света прыгнули  от  его
рук к картузу, побежали через седло по лошадиной спине и исчезли  в  гриве
около ушей.
     - В этих местах много кладов, - сказал он.
     И, медленно затянувшись, он  поглядел  вокруг  себя,  остановил  свой
взгляд на белеющем востоке и добавил:
     - Должны быть клады.
....
- Да, так и умрешь, не повидавши счастья, какое оно такое  есть...  -
сказал он расстановкой, поднимая левую ногу к стремени.  -  Кто  помоложе,
может, и дождется, а нам уж и думать пора бросить.
     Поглаживая свои длинные, покрытые росой  усы,  он  грузно  уселся  на
лошади и с таким видом, как будто забыл что-то или не  досказал,  прищурил
глаза на даль. В синеватой дали, где последний  видимый  холм  сливался  с
туманом, ничто не шевелилось; сторожевые и могильные курганы, которые  там
и сям высились над горизонтом и  безграничною  степью,  глядели  сурово  и
мертво; в  их  неподвижности  и  беззвучии  чувствовались  века  и  полное
равнодушие к человеку; пройдет еще тысяча лет, умрут  миллиарды  людей,  а
они все еще будут стоять, как стояли, нимало не  сожалея  об  умерших,  не
интересуясь живыми, и ни одна душа не будет знать, зачем они стоят и какую
степную тайну прячут под собой.
...
Дед, а что ты станешь делать с кладом, когда найдешь его?
     - Я-то? - усмехнулся старик. - Гм!.. Только бы найти, а то... показал
бы я всем кузькину мать... Гм!.. Знаю, что делать...
     И старик не сумел ответить, что он будет делать с кладом, если найдет
его. За всю жизнь этот вопрос  представился  ему  в  это  утро,  вероятно,
впервые, а судя по выражению лица,  легкомысленному  и  безразличному,  не
казался ему важным и достойным размышления. В голове Саньки копошилось еще
одно недоумение: почему клады ищут только старики и к чему сдалось  земное
счастье  людям,  которые  каждый  день  могут  умереть  от  старости?   Но
недоумение это Санька не умел вылить в вопрос, да едва ли бы старик нашел,
что ответить ему.
     Окруженное  легкою  мутью,  показалось  громадное  багровое   солнце.
Широкие полосы света, еще холодные, купаясь в росистой траве,  потягиваясь
и с веселым видом, как будто стараясь показать, что  это  не  надоело  им,
стали ложиться  на  земле.  Серебристая  полынь,  голубые  цветы  свинячей
цибульки, желтая сурепа, васильки - все это радостно запестрело,  принимая
свет солнца за свою собственную улыбку.
     Старик и Санька разошлись и стали по краям  отары.  Оба  стояли,  как
столбы, не шевелясь, глядя в землю и думая. Первого не отпускали  мысли  о
счастье, второй же думал о том, что говорилось ночью; интересовало его  не
самое счастье, которое было ему не нужно и не понятно, а фантастичность  и
сказочность человеческого счастья...

Потом все вернулись в столовую и увидели, что Торин сидит, положив ноги на решетку камина, и курит трубку. Он выпускал невиданной величины кольца и приказывал им, куда лететь: то в дымоход, то к часам на каминной полочке, то под стол, то к потолку, где они начинали описывать круги. Но куда бы не летело кольцо Торина, Гэндальф оказывался проворнее. Пуф! – он посылал колечко поменьше из своей короткой глиняной трубки, и оно проскальзывало сквозь каждое кольцо Торина. После этого колечко Гэндальфа делалось зеленым, возвращалось к нему и парило у него над головой. Таких колечек набралось уже целое облако, и в полумраке комнаты вид у Гэндальфа был таинственный и по-настоящему колдовской. Бильбо стоял и любовался; он и сам любил пускать колечки и теперь краснел от стыда, вспоминая, как накануне утром гордился своими колечками, которые ветер уносил за Холм